Skip to navigation – Site map

HomeILCEA : Revue de l’Institut des l...17Новые социальные, философские и л...

Новые социальные, философские и литературные аспекты эпохи отмены крепостного права в России в книге А. Бурмейстера «Духовность и Просвещение у истоков русского самопознания»

Nouveaux aspects sociaux, philosophiques et littéraires à l’époque de l’abolition du servage en Russie, dans l’ouvrage de A. Bourmeyster, « Spiritualité et Lumières aux sources de l’identité russe »
New social, philosophical and literary aspects at the time of the abolition of serfdom in Russia, in the book by A. Bourmeyster, “Spirituality and Enlightenment at the roots of russian identity”
Boris Egorov

Abstracts

In a despotic state, all classes are “serfs”, and only specific laws free them. The nobility got their freedom almost by chance (Manifesto on the Freedom of the Nobility by Peter III, 1762). The clergy existed with a whole set of limitations until the revolution of 1917. After getting their freedom, the nobility created a remarkable culture, they created the Russian intelligentsia during the next century and a half. If the liberation of the peasants (1861) would have developed naturally afterwards, by the end of the 20th century there would have been the same kind of revival of this class.
The Russian uniqueness was evidenced in two types of peasants: half of them were not serfs—therefore it gave rise to strong characters, labor lovers, and enterprise; and the second half, the serfs, for centuries formed laziness along with lack of will and initiative. Russian thinkers and artists were very much worried about the fate of these peasants after the liberation, and in a more general way, about the fate of all Russia.
A. Bourmeyster dedicated his substantial book to the thoughts and dreams of the Russian intelligentsia of the middle third of the 19th century; they were occupied both by concrete social problems and more fundamental philosophical and ideological spheres.
The main core of his book is the correlation, in their multi-facetedness, of Spirituality and Enlightenment (secular and ecclesiastical, intellect and morality, freedom and responsibility).
The process of the liberation of the peasants is considered in a new way and the analyses of ideas and actions from “above” is fairly expanded (the initiatives of the emperors, the activities of the commission of Count P. D. Kiselev).
While characterizing the complex path of A. I. Herzen in a new and fair manner, his later conservative and liberal ideas are emphasized. By emphasizing the great role of liberal ideology of the 19th century, the author of the book excessively segregates its radicalism (“revolutionism”).

Top of page

Full text

1В деспотическом государстве сословия всегда исподволь становятся «крепостными» и лишь специальные законы освобождают их представителей от рабского состояния. Мало кто знает, что в России не только крестьяне были закрепощены, много «крепостнических» ограничений было наложено и на дворянство и духовенство. Духовное сословие фактически до 1917 г. просуществовало в окружении целого ряда ограничений, а его иерархи и не стремились к слому ограничений и к засыпанию большой пропасти между духовенством и другими сословиями. В связи с ростом городов к ХIХ веку стало значительно вырастать третье сословие, мещанство. Оно тоже имело целый ряд ограничений, и, может быть, тоже сохранило бы их до ХХ века, если бы не историческая случайность, переродившаяся в необходимость. Николай I, смертельно испугавшийся декабристского движения и восстания 1825 года, явно стал не доверять дворянству и, с другой стороны, понимая, какую в современных государствах роль играют роль промышленность и торговля, издал ряд послаблений и льгот фабрикантам и купцам, что существенно способствовало развитию российских промышленности и торговли, к ХХ веку выведших страну в число самых первых в мировом масштабе (особым образом николаевские идеи отразились на бурном росте русской журналистики).

2Что касается дворянства, то здесь в его «освобождении» немалую роль сыграл случай. Ведь неизвестно, когда бы потом дворяне получили настоящую вольность. Возможно, при матушке Екатерине, не исключено, что при сумасшедшем Павле, а, может быть, и уже в либеральном XIX веке. Но свершилось это в середине XVIII века. Указ недолговечного императора Петра III «Манифест о вольности дворянства» (1762) позволил дворянам существенно освободиться от государственного ига и создать невиданный взлет дворянской культуры, сформировать русскую интеллигенцию. Если бы освобождение крестьян сотню лет спустя (1861) шло естественно и многолетнее, то Россия показала бы к концу ХХ века не меньший взлет сословия, стоявшего как бы на самой низшей ступени групповой иерархии.

3Уникальность российской ситуации заключалась в двух ипостасях крестьянства: его добрая половина не была закрепощенной, и поэтому уже веками создавались два типа: люди с твердым характером, волей, трудолюбивые и предприимчивые — и (находившиеся в рабстве) ленивые, неинициативные, безвольные. Эти качества формировались уже много веков, из-за почти полного устранения работников от продуктов их труда: зачем работать, если все произведенное будет принадлежать не тебе, а хозяину! Второй тип в русской литературе до реформы 1861 г. был мало отображен (больше повезло его соседу из дворянского сословия, у которого атрофировались воля и энергия благодаря получению материальных благ даром: см. роман И.А.Гончарова «Обломов», 1859). И.С.Тургенев попробовал показать два контрастных типа крестьян в рассказе «Хорь и Калиныч» (1847), но первый тип, трудолюбивый и предприимчивый (Хорь), изображен точно, а второй оказался размыт благодаря идеализации поэтической натуры Калиныча, его любви к природе — а художник ведь не обязан быть блестящим хозяйственником.

4Надо сказать, что опасения по поводу свершения реформы об освобождении крестьян от крепостного состояния обуревали не только корыстных крепостников, страшившихся реформы как гибели благосостояния. Многие благородные помещики тревожились за судьбу своих крестьян, именно хорошо зная их натуры. Известный славянофил И.В.Киреевский прямо говорил, что власть в деревне захватят энергичные кулаки, которые сделают своих соседей экономическими рабами, да еще и сверху будут вместо помещика властвовать чиновники. Вопрос об освобождении крестьян, появившийся еще в начале XIX, а при Николае I приобретший уже реальные бюрократические очертания (комиссия графа П.Д.Киселева), все же протянулся до следующего царствования.

5Однако и конкретные социальные проблемы вокруг рабства и освобождения народа, и более фундаментальные философско-идеологические сферы, серьезно занимавшие умы и чувства русских мыслителей и деятелей искусства и литературы в десятилетия, предшествовавшие реформе 1861 г., нашли свое отражение в лучшей книге о русской гуманитарной интеллигенции средней трети XIX века, книге, названной в заглавии.

6А.Н.Бурмейстер сделал главным своим стержнем соотношение Духовности и Просвещения в истории русской культуры, соединяя их в многоаспектном и длительном рассмотрении мирского и церковного, разума и нравственности, свободы и ответственности, и уводя начало соотношений в философские штудии 1830-х гг. (можно было бы увести еще дальше, к масонам XVIII века, много занимавшимся слиянием Духовности и Просвещения, но для этого надо было бы очень существенно расширить книгу).

7Очень ценно в книге разъяснение многозначности, точнее сказать — двузначности главных терминов заглавия, церковного смысла и светского:

В русском языке современный термин просвещение заимствован из древнеславянской религиозной лексики. Стоит в глаголе просвещать заменить букву «е» буквой «ять», чтобы очутиться в совсем другом измерении, переступить границу между мирским и духовным, между телесным светом и духовным. Духовный свет исходит от Бога, освещает, дарует свет, поучает истинам и добру. Отцы церкви были просветителями. В XVIII веке этот термин секуляризируется, применяется к западной цивилизации, к философии Просвещения (laphilosophiedesLumières), наряду с подобными терминами Aufklärung и Aufklärer в немецком языке. Просвещение становится эквивалентом «образования». Уваров, министр народного просвещения, вовсе не является духовным просветителем. (с. 96; вариант этого текста см. на с. 345)

8А.Н.Бурмейстер обращается к современному читателю, который и просвещение, и свет знает с буквой «е», а не с «ятем» (просвђщение). Надо бы еще добавить, что до революции 1917 г. в русском лексиконе сливались церковное и мирское понятия просвещения. В Толковом словаре В.И.Даля слово «просвещение» трактуется именно слитно: «свет науки и разума, согреваемый чистою нравственностию; развитие умственных и нравственных сил человека». Важно подчеркнуть, что русское понимание просвещения содержало нравственный, религиозный смысл, в то время как западные термины несравненно более светские. Французское lumière означает просто свет; просвещение в духе XVIII века именуется только во множественном числе (lumières), но этот термин означает не только просвещение, но и обычную осведомленность, познания. А немецкое Aufklärung означает тоже разъяснение и даже военную разведку, помимо просвещения. Этот термин происходит от простого слова klar — ясный, чистый, прозрачный. Свет же в немецком языке имеет совсем другие названия (das Licht и der Schein).

9Многозначно было и понятие духовности. Религиозные мыслители разделяли душу и дух: душа — бессмертное существо, дающее жизнь плоти; дух — высшая ступень бессмертия, обладающая умом и волей. В мирском понимании они фактически сливались. По Далю, духовный — «бесплотный, нетелесный; из одного духа и души состоящий; все, относящееся к Богу, церкви, вере» (к ХХ веку понятие изменилось, оно стало означать комплекс умственной деятельности человека, а «все, относящееся к Богу», ушло в другую область). А.Н.Бурмейстер использует термин в его понимании XIX веком.

10Одной из важнейших новаций автора стало включение в главный проблемный круг не только частных лиц, но и «официального» чиновничьего мира во главе с графом П.Д.Киселевым, который с молодых лет был противником крепостного рабства и много сделал для ростков крестьянской свободы. В книге хорошо показана борьба Киселева за законность как хранителя прав человека от произвола и как путь к самоуправлению. И вообще крестьянская реформа 1861 г. совершалась явно по инициативам сверху, начиная с императора.

11А главные персонажи книги — замечательные русские мыслители и литераторы, в трудных условиях николаевского царствования страстно стремившиеся к многозначному свету, к развитию Просвещения и Духовности: Станкевич, Белинский, Бакунин, Тургенев, Герцен.

12Отрадно, что А.Н.Бурмейстер сделал главными героями второй половины книги Тургенева и Герцена, оказавшимися на социально-политическом и культурном распутьи уже следующего, александровского царствования, хорошо показал весь драматизм, даже трагизм неразрешимых споров либерала и демократа. При этом особо подчеркнуты консервативные думы Герцена последних лет его жизни, когда он очень осторожно стал относиться ко всем разрушительным идеям, в том числе и к идее о немедленном разрушении государства (автор книги приводит замечательный образ у Герцена: если женщина беременна, то это не значит, что ей уже завтра следует родить — с. 560). Знаменательно, что у прежде достаточно радикального деятеля вдруг стали прорываться совершенно либеральные «карамзинские» идеи, которые сблизили его с Тургеневым:

Нельзя людей освобождать в наружной жизни больше, чем они освободились внутри. Как ни странно, но опыт показывает, что народам легче выносить насильственное бремя рабства, чем дар излишней свободы. (с. 561)

13В конце книги хорошо и подробно показан общий неразрешимый трагизм пути Герцена, Огарева и даже Бакунина, которые для циничных и бессовестных революционеров типа Нечаева, как раз захватывавших верховные места в радикальной иерархии, выглядели устаревшими и отжившими. Выдающийся болгарский революционер Иван Хаджийский в своих автобиографических очерках колоритно рассказал, как бескорыстные романтики-революционеры, в страданиях, в жертвах здоровьем и даже жизнью, совершали социально-политические перевороты, а потом бессердечные циники умудрялись захватывать власть. Наверное, рассказы Хаджийского о болгарской истории типологичны, могут иметь аналогии и у других народов. В России, конечно, не только Герцен и Бакунин, но и более жизненно реалистичные Чернышевский и Добролюбов в случае победы были бы нагло вытеснены Нечаевым и подобными ему; в ХХ веке Россия показала миру уже не в сослагательном наклонении наглядный пример эволюции и перемен в среде ведущих революционеров.

14В этой связи несколько странно звучит проходящая сквозь всю книгу идея о либеральной революции, терминологически именуемой просветительская революция (то снизу, то сверху — от П.Д.Киселева). Автор всюду употребляет этот термин с большой буквы: Просветительская (см. с. 432, 502, 542). Мне кажется, просветитель и либерал не может быть революционером (ибо революция это коренной переворот в данном мире), и даже коренные преобразования в стране мыслятся мирными и не разрушающими фундаменты (и сам ведь автор говорит на с. 510 о мирном курсе реформ при Александре II). При отнесении революции в либеральный лагерь все реальные революционеры (революционные демократы, народники, радикальные партийцы ХХ века) оказывались для А.Н.Бурмейстера контрреволюционерами. Как-то это звучит очень индивидуально, коренным образом расходясь с укоренившимися историческими понятиями.

15Жаль, что вне книги оказались выдающиеся «либералы» религиозного толка, особенно профессора архимандрит Феодор (Бухарев) и Н.П.Гиляров-Платонов, изгнанные митрополитом Филаретом из Московской духовной академии как раз за попытку соединить Просвещение и Духовность, засыпать глубокий ров между церковью и мирской жизнью. На с. 336-337 А.Н.Бурмейстер говорит о недовольстве митрополита Московского Филарета вялостью православной философской мысли в кругу московских богословов и о его просьбе к профессору Ф.А.Голубинскому опровергнуть учение Гегеля, хотя бы частично, а Голубинский отказался, мотивируя тем, что Гегеля надо либо принять целиком, либо полностью отвергнуть (кстати, а почему бы не отвергнуть полностью?!). Но студент Московской Духовной академии Гиляров-Платонов написал курсовую работу о философии Гегеля, полностью ее отвергая за пантеизм, об этом интересно было бы рассказать.

16Из частных недочетов в книге остановлюсь на ошибке с двумя Толстыми. Эта ошибка много лет существовала в трудах российских марксистов, переходя из статей в комментарии и обратно. Она перешла и в книгу А.Н.Бурмейстера (см. с. 390-391). В 1846 г. в Париже Маркс и Энгельс познакомились с несколькими русскими, сблизившимися с французскими и немецкими радикальными кругами, прежде всего познакомились с Бакуниным и Анненковым. Среди них оказался и некий помещик Толстой, пожелавший продать свои имения и подарить средства западным революционерам. Неожиданно революционный Париж был потрясен разоблачением: полуэмигрант Я.Н.Толстой оказался агентом петербургского III отделения. Маркс с Энгельсом тут же решили, что это и есть тот самый их знакомый Толстой, после чего они и Анненкова назвали русским шпионом, и Бакунина подвели под сильное подозрение. Быстро возникшая ошибка с легкой руки Маркса и Энгельса просуществовала целое столетие, пока К.И.Чуковский не доказал в статье «Григорий Толстой и Некрасов. К истории журнала “Современник”» («Литературное наследство», т. 49/50, кн. 1. М., 1949, c. 365-396), что казанский помещик Григорий Толстой, обещавший средства на революцию, никакого отношения к шпиону Якову Толстому не имеет (кстати, деньги он потом дал не Марксу, а Некрасову для создания журнала «Современник»).

17Книга написана живо и легко, но обстоятельно и скрупулезно, автор стремится подробно анализировать социально-политические, философские, эстетические воззрения (и эволюцию воззрений) своих персонажей, однако не забывает и бытовую сторону их жизни: см., например, главу 5, «Смерть Идеи и воцарение Отрицания», в большей своей части посвященную последним дням жизни Станкевича. Некоторые бытовые детали надолго запоминаются, соревнуясь с идеологическими черточками: см., например, описание эпизода, когда Красов усмирил разбушевавшуюся хозяйку с помощью зеркальца, обращенного к ней (с. 69).

18Хочу подчеркнуть и деликатную мягкость описаний, отсутствие резких эпитетов даже по отношению к явлениям, явно не симпатичным автору. Кажется, единственный случай, когда А.Н.Бурмейстер не удержался от срыва, это его характеристика Шевырева: «В жалком поведении “лже-любомудра” Шевырева уже отмечаются омерзительные черты грядущего поколения черносотенцев» (с. 293). Да, Шевырев жалок, труслив, раболепен, но все-таки не стоит его тянуть к черносотенцам!

19Многотемность книги создает иногда нарочитую контрастность, далековатые сближения, которые особенно ярко демонстрируют сложность, запутанность жизни. Глава 1, «Московский университет и кружок Станкевича», начинается с рассказа о «пришествии» в Россию в 1830 году холеры (с Востока), которая как бы сталкивается с идущей с Запада «революционной чумой», волной революций, дошедшей до Польши (с. 40).

20Большее сожаление вызывает почти полное незнакомство российской гуманитарной интеллигенции с превосходной книгой А.Н.Бурмейстера. Изданная в Тюмени в количестве 1000 экземпляров, она вполне могла бы для начала насытить университетские библиотеки и книжные магазины больших городов, но обширные изъяны книжной торговли и библиотечного обмена мешают распространению хорошей книги. Надо будет компенсировать эти изъяны рецензиями в главных журналах и рекламой.

Top of page

References

Electronic reference

Boris Egorov, “Новые социальные, философские и литературные аспекты эпохи отмены крепостного права в России в книге А. Бурмейстера «Духовность и Просвещение у истоков русского самопознания»”ILCEA [Online], 17 | 2013, Online since 31 January 2013, connection on 28 March 2024. URL: http://journals.openedition.org/ilcea/1686; DOI: https://doi.org/10.4000/ilcea.1686

Top of page

About the author

Boris Egorov

Institut d’histoire russe, Académie des Sciences, Saint-Pétersbourg

Top of page

Copyright

The text and other elements (illustrations, imported files) are “All rights reserved”, unless otherwise stated.

Top of page
Search OpenEdition Search

You will be redirected to OpenEdition Search